Глава 2

Автобус плавно набирал ход, шуршал шинами и покачивался на рессорах.

— Эх, быстрее бы до Иванова добраться! — шептал Славка. — А там с Любкой встретимся…

Эх, Любка, Любка, никому тебя не отдам!

По сторонам дороги шли величавые южские леса: могучие, в два обхвата сосны стояли словно витязи в золотых доспехах, вершинами упирались в небеса и, казалось, несли на плечах голубой небесный полог.

— В сосновом лесу веселиться… — запел кто-то.

— В березовом на красавице жениться! — подхватил народ.

Иногда леса расступались, и перед взором возникали поля, обрамленные раскидистыми березами.

Березы стояли словно бабы в расцвете сил.

Нет, не стеснялись они своей могучей красоты, не прятались от постороннего взора, а горделиво несли свою плоть и стать, распустив ветви по плечам и крутым бедрам.

Да, напоминали березы дородных баб, вышедших в поле красу свою показать.

Вышли бабы в поле, закинули руки за голову, молодца своего ждут…

Вот сейчас добрый молодец подъедет, стукнет в окно, знак даст, сердце вздрогнет…

Не плошай, молодец!.. Подскачи на резвом коне, подхвати красавицу, поцелуй в уста сахарные…

Хороша любовь и в сорок, и в пятьдесят лет, если силы есть и желаниями полон!..

А на пригорке стайкой березки-невесты трепещут, суженого ждут…

Взявшись за руки, на мир с надеждой смотрят, им еще неведомо счастье-горе человеческой жизни…

Не тревожь их грубым словом, не обидь дерзким взглядом, проводи улыбкой доброй, пожелай добра-счастья…

Эх, Русь, Русь, сколько в тебе доброты, красоты, света, не окинуть взором, не исходить ногами просторы твои необъятные!

Славка знал эту дорогу, как свои пять пальцев…

Закрыв глаза проехать мог: вон там бугорок, там низинка, здесь газку поддать, там притормозить слегка…

Деревеньки знакомые по сторонам дороги шли, названия-то какие милые: Костюхино, Тименка, Новоселки, словно бусы, на одной нити нанизанные, едиными узами связанные…

И в каждой деревне свой дом, своя судьба…

Из этих судеб судьба Россия соткана…

Дорога шла стрелой, автобус вперед летел.

Дорога начала подниматься в горку, мотор глухо заурчал, словно нагруженный непосильной ношей.

Еще, браток, поддай, — молил Славка, — поддай, не подводи меня…

На горке мотор, несколько раз фыркнув, заглох.

Автобус вниз покатился.

Славка в сердцах выругался: «Мать честная, самую малость не дотянули!» — дернул за ручник.

Автобус со скрипом остановился, двери распахнулись.

— Выходите, граждане… Свежим воздухом подышите! — махнул рукой Славка.

— Вот тебе и Москва… Прибыли в столицу называется…

— Стоянка по техническим причинам, — выразился Славка казенным языком, — по причине экстренной поломки автобусного механизма…

— Все у нас не как у людей, — вздохнул опечаленный люд.

— Не успели отъехать, выходить велят…

— Знали бы такое дело, пешком пошли…

— Как же так получается, — кипятилась Прокопьевна. — К отъезду опоздал и тут встал, как вкопанный… Куда начальство смотрит?! Звонить на автостанцию буду…

— Не шуми, Прокопьевна… Связи здесь нет… Приедешь в Москву вовремя, заседание правительства без тебя не начнется…

— Сказки другим рассказывай…

— Погуляйте, граждане, свежим воздухом подышите, я механизмом займусь, — мотнул головой Славка.

— Здесь грибов, говорят, много, — схитрил Славка.

Славка лихо выпрыгнул из кабины, обежал автобус, раскрыл металлические створки заднего моторного отсека, спрятался с головой в моторе.

Пассажиры робко выходили из автобуса, оглядывались по сторонам.

— Эх, надо бы ноженьки поразмять, — мечтательно пропел кто-то. — Пройтись по стежкам-дорожкам вон к тому лесочку с березками…

И пошли ножки гулять по стежкам-дорожкам, зеленую травушку-муравушку мять.

Кто-то пошел по дороге, как будто собрался в дальний путь, кто-то засмотрелся в высокое небо.

Бескрайнее небо расстилалось над народом…

Бескрайнее августовское небо раскинулось над людьми и всем миром…

Словно сотканный из тысячи лучей небесный полог покрывал мир и землю…

И был чудный миг отдохновения на земле и в мире в эти минуты…

Бабы стайками потянулись к лесу: известно, бабы без дела сидеть не могут.

Грибы бабы искали, да думку думали.

Ох, и прихотлива бабья думка… То как светлая вода, то как темный омут: затянет, не вылезешь, — а то как ручей звенящий, — сердце нежное потревожит, тронет заветную струну, как чудный инструмент отзовется сердце.

Сколько думок передумаешь в минуту неожиданного покоя, но самую заветную о преданном дружке никому не скажешь, никому не признаешься, даже словом не обмолвишься, лишь слеза блеснет, надеждой потревоженная, да бровь задрожит трепетно.

Да, самая заветная думка глубоко в бабьем сердце лежит…

Думку — думай, да дело свое делай, — вот и весь бабий сказ; так мать твоя жила, так и ты жить будешь.

Так испокон века жизнь идет, в чудно тканное полотно нити сплетаются, из них жизнь состоит…

— Эта тропинка куда ведет?!

— Прямо в лесок, к белым березкам, светлым поляночкам…

— Так и пошла бы с милым дружком в обнимочку…

— Вот, красавица, и пошли со мной…

— Отстань, нелюбезный…

— Что ж ты сердитая такая?!

— На таковскую напал…

— Граждане, далеко не отходите! — скомандовал Славка, высунув голову из мотора, — ждать не буду! — опять с головой в мотор влез.

Копался отчаянно в моторе, с силой натягивал ремни, проворачивал маховик, чертыхался на ремонтников: «Куда смотрели, черти?! Говорил им, ремни проверьте… Ох, чалдоны…»

Зашел в салон, взял покореженное ведро, плеснул воды из бутылки.

Снял железный лист с пола, встал на четвереньки, раскорячился, долго копался в коробке передач, ругался почем зря: «Где глаза у них были?! Я что, на карачках из-за них ползать должен… Меня народ ждет…»

А народ разошелся во все стороны…

Народ, словно зачарованный, жил в сказочном августовском пространстве…

— Да, осень, деревья желтеют, а травка-то зеленая, презеленая…

— Пух-то от цветов так и летит, так и летит… Словно живой…

— А воздух медовый, цветами пахнет…

— Чудное время… Конец августа, Третий Спас скоро!..

Мастеровые — народ степенный — расселись на травушке-муравушке, жизнь осматривали, как будто ощупывали ее заскорузлыми рабочими руками.

— Как жить, Федорыч, будем?!

— Фабрику нашу закрыли, что делать будем…

— Без кормилицы родимой остались… Кому мы теперь нужны?!

— Стоит неприкаянная, окна разбиты, двери выломаны, а мы в разные стороны побежали…

— А ты предлагаешь у моря погоды ждать?! У меня вон трое детей, у Саньки двойня народилась… Это ты, Илюха, вечно в холостяках ходишь…

— Жена, как увидела цеха пустые, красный уголок, где чай пили, беседы душевные вели, на пол грохнулась, слезами залилась… Что же это делается, люди добрые?! — во весь голос заголосила. — Вот тут я с подругами рядышком сидела…

— Отчего, братцы, правды нет на свете?! Все гнут человека… Эх, люди, люди, человеки!

— С дембеля вернулся, думал, станочки родимые меня ждут… Я их тряпочкой протру, запущу на холостых оборотах, проверю, потом челночки заряжу… А теперь что?!

Все разнести готов… Куда рабочему человеку податься?!

— Ваучер в зубы сунули и ступай на все четыре стороны…

— Налогами обложили… За то что на земле существуешь, платить должен… Тиуны и приставы со всех сторон рыщут, три шкуры содрать готовы…

— Послушайте, мужики, я поэму сочинил… — Федорыч вытащил из кармана замусоленный листок бумаги.

— Что еще за поэма?! Тоже поэт мне выискался…

— Стихи, значит, про нашу южскую фабрику и, вообще, про жизнь человека…

— Неужто сам сочинил?! Списал, верно… В библиотеке тебя на днях видели…

— Валяй, Федорыч, послушаем…

— Не ругайте, мужики, если что не так…

Федорыч откашлялся:

— Поэма, значит, про нашу ткацкую фабрику, которую разорили и которая давала работу всей округе…

Про фабрику хотели вы узнать?

Ну, что ж, могу вам рассказать!

Я вам сейчас предметно обскажу,

И все, как на бумаге, изложу.

Историю должны вы знать, приятель,

Я не поэт и вовсе не писатель,

Хотя сюжеты эти не сложны,

Регалии мне точно не нужны.

— Скромный какой, регалии ему не нужны, а я бы не отказался!.. — вставил Илюха. — Эх, я бы поразгулялся…

— Молчи, Илюха… слушай в два уха…

Надеюсь, вам знакомо, слово пряжа?

А лента, ровница, кудель?!

Вот и начнем плясать отсель,

Чтоб вы предметно рассуждали,

И правду в жизни отличали.

Что в жизни правда и что нет,

Поведает теперь поэт.

— Давай, самую правду режь… Правда нам нужна…

Веками жило в нищете крестьянство

Окрестных сел и деревень.

Не веришь? Так сходи, проверь!

Переместись годков так за сто.

Какое там богатство?!

Какие, брат, достатки?!

Земля не чернозем, с нее и взятки гладки.

Суглинки и болота, вот беда!

Все чем богата наша сторона.

И вот явился человек…

Откель?!

Из здешних мест, себе отметь.

И взялся он с умом за дело,

И дело началось, и дело закипело.

Со всех окрестностных сел стекался люд сюда,

Услышав, как Балин ворочает дела.

Балин, так звали мужика.

— Дельный, нечего говорить, был мужик… Вот с кого правительству пример надо брать… А дальше-то что?! Дальше читай…

— Валяй дальше…

Отстроил фабрику,

Казармы для рабочих,

Больницу и приют,

Народный дом, библиотеку, клуб,

Все разместилось тут!

Все по закону и по здравому уму, а не му-му…

Ткала с умом ткань Южа наша,

И были все дома как чаша,

Полная добром,

Все было сделано с умом!

Народ работал, веселился, креп,

Был предприимчив и умел.

Ростовщиков не знал и казнокрадов,

Мздоимцев, пьяниц, наркоманов.

Все по закону и по здравому уму, а не му-му!

Да, Южа встала на ноги, цвела,

Но вдруг пришла беда.

Перевернулось все в проклятом 90-м,

Казалось, мы попали прямо в ад,

Но кто-то был тому и рад.

Трехпалый Ельцин

Ловко кинул нас.

И встала фабрика, и нить оборвалась,

Которая в единое сплелись.

Побег народ из города родного,

Да, побежишь, коль схватит за живое

Нужда и голод!

Тебе все это не знакомо?

Когда детей кормили комбикормом!

У детей от голода животы сводило…

Как в блокадной Ленинграде…

Вот вам история, приятель,

Рассказывать я, правда, не мастак,

Мне лучше б инструменты да верстак,

Но расскажу вам, что да как,

Коль попросили.

Фабричка, милая сестричка,

Разрушили тебя.

И мастер ткацких дел остался не удел,

Первостатейный мастер, чего греха таить,

Ну, ладно, нечего тужить,

Ведь надо жить.

И выгребать на стрежень,

Есть в жизни настоящий стержень!

Вот вам реальности картины,

Во всем рабочем крае лишь руины.

Я не поэт и вовсе не писатель.

Хотя скрижали эти не сложны,

Регалии мне точно не нужны.

Ты спросишь, как твои дела?

И я отвечу, как у Балина!

А остальное, парень, ерунда,

— Видали, мужики, какие поэты у нас народились…

— Тут у него целая поэма выписалась… Всю жизнь нашу представил…

— Словно по уровню отбил… из слов ткань соткал… Такая ровница вышла, на загляденье…

— В одном месте скособочил, не в рифму дал…

— А ты сам попробуй…

— На-ка кваску, Федорыч, попей, охладись малость, огурчиком закуси…

— Эх, мужики, что в Москве-то делать будем?

— А если подрядчик, как в прошлый раз, обманет?!

— Не обманет, не на таковских напал, мы, брат, ныне ученые, живо покажем, что к чему…

— Не поддавайся, Федорыч, ни под каким видом не поддавайся… Это кабала форменная… За что треть заработка забирают?!

— Не поддавайся, а как тут не поддашься, когда у подрядчика все козыри на руках: жилье, материал…

— Главное, всем миром держаться…

— У них все схвачено, гастарбайтеров нанять могут…

— Это что за нация такая? В какой стране обитают?!

— Гостевые рабочие… со всего мира собранные…

— Куда русскому человеку податься?! Где правду найти?

Степка подошел к пареньку, одиноко притулившемуся на отшибе.

— Ты чего, родимый, пригорюнился?! О чем задумался?

— Да, так… Стою просто, — вздохнул, отвел взгляд в сторону.

Старик Ледков и тетка Ольга подошли к ним.

— Это дорога на село Нагорное пойдет, — показывал на дорогу Ледков. — Дальше река Теза течь будет… Она здесь поворот крутой делает, в Клязьму-реку впадает…

— А как вы дорогу чурочками мостили? — спросил Степка. — Представить нельзя, что всю дорогу из чурочек сложить можно…

— Так и сложили… Чурочку, бывало, распилишь, — показывал он, — в землю воткнешь, к ней другую приставишь, так всю дорогу и вымостили…

Я мальчонком был, отцу помогал… Отец израненный с войны пришел, живого места на нем не было, а работать надо было, хлеб добывать… Чурочки на телеге возил… За день так наломаешься, плакать хочется… Глаза боятся, а руки делают, отец мне говорил…

— А мой отец с войны не вернулся, — вздохнула Ольга, — на Днепре голову сложил, нас пятерых сиротами оставил…

— Эх, сколько людей война унесла, — задумчиво сказал Ледков. — Словно косой выкосила…

— Давайте речку посмотрим! — воскликнул Степка.

Старик с теткой Ольгой отстали, Ледков шел чуть прихрамывая, ребята бежали вперед с горящими глазами, сердца их учащенно бились.

— Быстрей бы реку увидеть! — шептали они.

Вдруг сердца радостно забились: между деревьев засияла река: вначале мелькнула узкая полоса, тотчас исчезла, вновь сверкнула и вот уже засияла вся водная гладь, словно живое зеркало.

Как завороженные смотрели они на реку.

Река казалась замершим временем.

— Представить трудно, что река эта тысячу лет течет и еще течь будет… — сказал задумчиво Степка.

Паренек не отвечал, у него страдальчески изогнулись губы, брови вздрогнули, словно сказать что-то хотел, но ничего не говорил, смотрел вдаль.

Тетка Ольга подошла к нему, погладила шершавой ладонью по голове.

— Ягодок поешь, милый, я их сахарком посыпала…

Паренек взял ягоды, и вдруг слезы полились из его глаз.

— Что они со мной сделали?! За что издеваются?

— Этот грех на их совести будет, не должен человек над человеком издеваться, — отвечал старик Ледков.

— Милый ты мой, милый… родной, — вздохнула тетка Ольга, — как же ты в острог попал?!

— Есть было нечего, — глухо отвечал Тимофей, — сеструху и брата кормить надо было, они от голода плакали, хлеба просили… Я с голодухи в школьный буфет залез…

— А отец?!

— Отец нас бросил давно… В Москву поехал, хвастался, что денег заработает много и там пропал… Они меня Катькой зовут, а у меня девушка в городе есть… Она мне письма пишет… Как я расскажу ей, что они со мной сделали?!

— Разрушили мир людей, словно дикие звери друг на друга набросились… Сколько в людях зла в людях накопилось, — задумчиво проговорил Ледков, — и в этом зле они жить привыкли…

Река текла перед ними и казалась живым существом, все понимающим и все чувствующим.

— Если смотреть на реку, то можно увидеть время, — подумал Степка. — Когда-нибудь он будет писателем и напишет большую-большую книгу… Все будет в этой книге: и Данька, и бабушка, и Тимофей, и Ледков, и тетка Ольга…

И вечна будет эта великая земля, вечно будут добрые люди…

Что такое человек?! Что значит он в мире?!

От этих мыслей захватывало дух…

Он будет учить детей, просто будет учить детей и сделает их добрыми людьми…

Словно бездонное небо раскрывалось над ним, и выше этого неба было другое небо…

Отчего есть зло на земле?! Отчего люди бывают дики и злы?! Отчего заставляют страдать друг друга?

— Давай дружить, Тимофей… Все плохое забудется… Все хорошее останется с нами, и это хорошее будет всегда…

— Вот это правда, ребята, — отозвался Ледков. — Не может человек в одиночку жить… Пропадет без людей…

Каждый человек хочет душу свою раскрыть, как цветок, миру показать… Это свойство души человеческой… Только немногие это понимают…

Набросились со всех сторон на человека, словно это не человек, душу человека топчут…

Плач пронесся над всей русской землей великой, когда народ грабили, над народом издевались… Народ на коленях ползал, а его плетьми стегали…

Конец Главы 2