Никандр

Я открываю глаза и вижу перед собой человека, потом вижу металлический костыль вместо человеческой ноги. Костыль поскрипывает и не похож на обычную человеческую ногу.

Эта страшная нечеловеческая нога принадлежит живому человеку, сидящему за столом в нашей горнице. Настоящая нога, обутая в стоптанный кирзовый сапог, стоит рядом.

Потом я слышу бабушкин голос:

— Уж, вы не побрезгуйте, Никандр Федорович, нашим угощением! Не побрезгуйте… Милости просим…

Я поворачиваю голову и вижу бабушку, склонившуюся над столом.

Бабушка кладет на тарелку очищенное яйцо, зеленый лук, огурец в пупырышках и круто посоленный ломоть черного хлеба.

Затем наливает водку тонкой струйкой в зеленый стакан, и Никандр осторожно подносит стакан ко рту, приставив к донышку пригоршню, словно боится пролить капельку.

Вдруг он звонко ойкает: «Ой, хорошо, ой, хороша пошла…» — весело хрустит огурчиком и улыбается бабушке.

— Эх, Женя, Женя, золотой ты человек, золотой… Сколько ты в жизни людям добра сделала!

— Человек среди людей живет, — степенно отвечает бабушка. — Как же ближнему не помочь?! На то мы и люди, чтобы ближнему помогать…

Бабушка хмурится, но я чувствую, что ей приятна похвала Никандра.

— Так-то оно так, да не все понимают это…

Никандр улыбается, и мне кажется, не только глазами, но и всем существом своим: тонкими бровями, быстро двигающимися руками, всем своим худеньким телом.

Он весел, улыбчив и, мне кажется, сама доброта вошла в наш дом.

— А ты все такой же Никандр, — говорит бабушка. — Ничего тебе не делается…

— А что нам сделается?! — поддергивает он кургузый пиджачишко и даже пытается вскочить с лавки, ловко подпрыгнуть на здоровой ноге. — Мы в ступе толченые, в печи печеные!..

— Сколько мы с тобой не виделись?

— Да, почитай, годков пять будет…

Бабушка давно говорила мне, что скоро придет Никандр, многое надо поправить в доме, а самое главное, надо сколотить новый чулан во дворе.

И эту работу может сделать только Никандр, потому что другого такого плотника во всей округе нет. Это древнее слово — Никандр — завораживает меня. Я представляю себе волшебника, который может сделать все и, конечно, сколотит чулан, построит дом…

— А какой он из себя этот Никандр? — спрашиваю я.

— Вот придет, и увидишь…

— А откуда он придет?

— Как откуда?! Из Южи, он там теперь живет…

— А из какой это Южи?

— Вот вырастишь и сам узнаешь… Я в Южу с молосным на базар езжу и пряники тебе оттуда привожу…

Эти пряники, которые бабушка каждую субботу привозит из Южи, для меня лучший подарок.

— А раньше где жил Никандр?

— Раньше жил он в нашей деревне, но после войны уехал… Фамилия ему Кудрявцев, и всем Кудрявцевым у нас он родней доводится…

— А зачем он в Южу эту уехал? Жил бы у нас в деревне…

— Надо было семью кормить, в деревне-то голодно было, семья большая… Вот он в город и подался…

Видя, что Никандр отвернулся, я потихоньку встаю с кровати и на цыпочках подхожу к нему.

— А это кто такой к нам пожаловал?! Вот так молодец! — говорит он и поворачивает голову, пристально рассматривает меня, улыбаясь всем лицом.

Словно явившееся из Вселенной, — из прекрасных, потаенных бездн ее, —лицо его завораживает меня. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами. Забываю про страшный костыль, само лицо действует на меня магически. Его не было и вдруг оно явилось. Засияло точно солнце.

Я вижу перед собой худощавого человека лет сорока, в застегнутой на шее простой рубашке, сидящего на почетном месте в красном углу нашей горницы. На загорелом лице большие карие глаза «с солнцем» и какая-то легкость, подвижность, естественность в чертах, какая бывает в русском человеке с особенным поэтическим складом души, который разговаривает и делает дело без надрыва, будто играючи. И сама работа со всей тяжестью вовсе не тяжесть, а отдохновение души.

Вот эта легкость и поражает меня в Никандре: он весь как будто легкая птица, которая встрепенется, взмахнет руками-крыльями и вот-вот улетит. И нужно пользоваться счастливым мгновением, чтобы побыть рядом с таким человеком.

Долго мы ждали Никандра, вот, наконец, он пришел. Бабушка говорила, что теперь у него много работы по всей округе. Таких плотников почти не осталось, поэтому его везде ждут, но вот он выкроил время и пришел к нам, сидит что-то чертит карандашиком на листке бумаги:

— Вот здесь мы столбики поставим, здесь обвязку пустим… Досочки нахлыстом прибьем… Славно будет!

Внешне он ничем не отличается от обычных людей, — только правая нога у него обута в сапог, а вместо левой — костыль, — металлическая палка с каучуковым наконечником. Как будто ступня сжалась до размера пятака и вместо сухой кости стоит металлическая палка. Я обвожу ее взглядом, мне жутко смотреть на нее, кажется, я слышу, как поскрипывает железная нога, как будто какие-то шарики перекатываются в ней.

Но Никандр не обращает внимания на костыль, — будто его не существует вовсе.

«Ну, костыль и костыль, экая невидаль! Мало ли чего на свете не бывает?! — всем своим видом показывает он. — Нечего внимания обращать на всякую ерундовину! Вот еще чего выдумали!» Никандр весел, предприимчив, и мне кажется, что ему даже хорошо с костылем.

«Вот эта нога уж никогда не промокнет! — смеясь, говорит он мне. — У тебя вон сапоги на печи сохнут, а мне беспокоиться нечего, нога всегда сухая. Я вот сейчас посижу с тобой, а потом делами займусь: мне дом осмотреть надо…»

Дом бабушки выстроен на славу: высок, красив, статен, всем деревенским домам на зависть. Ставил его перед самой войной мой дед Максим, но жить в доме не довелось — без вести пропал он на фронте. Осталась за дощатой перегородкой комнатка, где хотел он жить с молодой женой в любви и счастье, да не довелось.

Сосновый сруб изнутри гладко выструган, пол певуче поскрипывает под ногами, высокий потолок, как второе, — дощатое — небо, матово блестит над головой, — не дом, а сказка!

Перед войной всю плотницкую отделочную работу делали в доме отец и дядя Никандра — знатные плотники, да и они с войны не вернулись. И вот теперь пришел черед Никандра, он домом занимается. Никандр смотрит за домом, поправляет его. Вот он занялся двором, здесь нужно сколотить мучной чулан.

Никандр работает на дворе. Обе створки ворот широко распахнул, чтобы свет падал на верстак.

Я смотрю, как он работает: весело, без упора, как будто играючи, скользит рубанок по доске: «вжик!» — и, точно живая, извивается стружка. Но позднее я замечаю, как влажное пятно растекается у Никандра по спине. И чувствую запах пота работающего человека. Не такая уж легкая, оказывается, эта работа!

В настежь распахнутые ворота, прикрепленные к двум огромным столбам-вереям, влетают ласточки и, сделав изящный пируэт, касаются высоких стропил, и беззвучно улетают прочь, в открытое небо над согнутой спиной Никандра. Плавно скользят в безоблачном небе, свободные и невесомые…

Я смотрю на правую ногу Никандра, которая легка и изящна, он подпрыгивает на ней, делает легкие движения, поворачивается на носке точно танцор, чуть наклоняется вперед, делает пометку на доске карандашом, кладет доску на верстак, прижимает ее, быстро выпиливает паз.

Потом берет топор и легким взмахом отсекает лишнюю часть. Остро отточенный топор взлетает, словно птица, и ему самому весело от легкости и непринужденности своей работы. Лезвие топора едва касается дерева.

Я смотрю, как Никандр подгоняет доски друг к другу, вырезает шип, берет рубанок, подравнивает — и длинная стружка, плавно извиваясь, падает к его ногам.

Затем он прикладывает доску к плечу и внимательно смотрит на нее, хотя и смотреть нечего: невооруженным глазом видно, что гладкая доска не имеет изъяна.

Пользуясь тем, что он не смотрит на меня, я беру рубанок и пробую провести им по доске. Я хочу обстругать доску, чтобы она сияла на солнце. Но рубанок тяжел и неповоротлив в моих детских руках. Дерево зло встречает рубанок сучками, грубой поверхностью.

Я веду рубанком по доске и думаю: сейчас он заскользит, словно по льду.

«Да, сейчас он заскользит, как по льду, — шепчу я, — отчего бы не заскользить? Вон у Никандра как здорово получается…» Но рубанок не хочет меня слушаться, доска ощетинивается, злобно бросается на меня, кажется между доской и рубанком идет брань, и вместо гладкой поверхности, возникает грубая рыбья чешуя.

— Ну, так дело не пойдет! — говорит ласково Никандр и забирает у меня рубанок. — Дай-ка я покажу, — едва заметным движением проводит лезвием рубанка по дереву. — Вот так надо!

Он отдает мне доску — о, чудо! — доска нежна как детская кожа, сияет приглушенным светом.

Теперь я смотрю на Никандра, словно на волшебника. Он может все. Кажется, он может так легко работать весь день, за два дня сделать дом, построить дворец до небес. Нет предела его мастерству!

— Ну, все, хватит, — говорит он неожиданно, — шабаш, надо и меру знать! Пора обедать…

— Да, обедать давно уже пора! — подтверждает его слова бабушка, — она вышла из дома во двор. — Щи давно на столе, картошка в печи… А инструмент твой, Никандр Федорыч, я в сундук уберу!

Бабушка с благоговением берет рубанок, оборачивает его тряпкой и бережно кладет в сундук.

Я говорю, что обедать не буду и хочу взять рубанок. Мое единственное желание — повторить чудо Никандра, гладко выстрогать доску.

Теперь это желание — главное во мне. Я подхожу к сундуку и пытаюсь открыть его.

— Нет, нельзя, — говорит бабушка. — Испортишь инструмент или поранишь себя лезвием… Это тебе не игрушка! — и лицо ее становится серьезным.

— Не проси, не дам!

— А отчего не дать? — возражает Никандр. — Можно и дать… Самое время мальцу делом заняться… — пять лет уже, пора… Мне отец в эту пору инструмент в руку дал…

— Не дам, Никандр Федорыч, и не проси за него… Мал еще!..

Я начинаю злиться и в порыве ярости, когда она достигает крайнего предела, обзываю бабушку выразительными словами, которые слышал от пьяного мужика, упавшего в лужу около нашего дома, а потом долго и смачно ругавшегося на всю улицу.

Эту ругань со всей артистичностью повторяю я.

— Вот так да! — взмахивает руками бабушка. — Хорош, нечего сказать!..

А я, полностью войдя в образ, сделал тот самый выразительный жест, которым закончил свою брань мужик, — он неподражаемо махнул рукой, готовый уйти с глаз зрителей, как артист со сцены… Я точно помнил, что тогда тот мужичок показался мне маленьким ребенком, а он действительно, ругаясь, превращался в маленького ребенка…

Я ждал аплодисментов потому, что все было сделано удивительно выразительно, в высшей степени искусно, но вместо этого увидел бледное лицо бабушки, плотно сжатые губы, широко раскрытые глаза.

— Ну, что ты? Так же нельзя! — говорит мне ласково Никандр и протягивает руку.

Он хочет успокоить меня и погладить по голове, но, мне кажется, сейчас схватит меня.

— Нет, не догонишь! — кричу я. — Не догонишь! Не тяни руки, железная нога! — и стремглав убегаю прочь. — У тебя одна нога, а у меня две! — кричу я. — Попробуй, догони!

— Ах ты, шельмец! — удивляется Никандр. — Вот так, да… Ну, разве его догонишь?! — разводит он руками. — Куда там?!

А я бегу вдоль огорода, а за ним на усадьбу, где прячусь в высокой траве. Потом высовываюсь из травы и смотрю: не бегут ли за мной взрослые.

Но за мной никто не бежит.

Жужжат пчелы, залезает в цветок шмель, бежит куда-то жук. Колышется трава и представляется мне огромным лесом, летят какие-то мошки; пролетела низко ласточка, и я вижу ее раздвоенный хвост и даже удивленно выпученные глаза. Она с осуждением смотрит на меня.

Прошел по дороге человек, и мне кажется, этому человеку легко и свободно на Земле. Да, этому человеку легко и свободно, он идет куда хочет и парит его душа. Как он счастлив… Как я хотел бы быть на его месте…

Вдруг мне становится стыдно: я начинаю понимать, что произошло нечто ужасное.

«Но что именно произошло? — задумываюсь я. — Что же произошло? Да ведь произошло…»

«Как же так?! Ждать человека, мечтать о встречи с ним и вдруг сказать: железная нога. Отчего это случилось со мной? И мне становится стыдно… Хотя нога, действительно, железная», — успокаиваю я себя.

«А что, собственно, я такого сказал? — рассуждаю я. — Да, сказал, что увидел, только и всего… Сказал правду», — повторяю я, но стыд новой волной захлестывает меня.

Вдруг я слышу приглушенные голоса. Это разговаривают между собой дядя и бабушка. Они сидят возле бани на лавочке и ведут доверительный разговор.

— Да, хлебнул он горя, — говорит задумчиво дядя, — не сладко жить с одной ногой… С войны пришел калекой, а ведь у него четверо детей уже было, кормить их надо… Кто поможет?

— Отец и дядя погибли, — говорит бабушка. — А, какие были мастера! Ах, какие были мастера!..

— Да, плотничали с душой, — соглашается дядя. — Дома их по всей округе, как лебеди, стоят! А Никандру трудно пришлось, вот послушай, что я тебе расскажу…

Как-то после войны, пошли мы с Никандром в дальнюю деревню: верст пятнадцать от нас будет, — стал рассказывать дядя. — Попросил он меня с ним в деревню сходить, корову посмотреть… У них еще ребенок родился, а молока у Марии не было… До деревни нас на лошади подбросили, а обратно пешком пришлось идти. Я как-то не подумал о его ноге и шел себе спокойно… Ну, думаю, что такое 15 верст для здорового человека? Всего ничего, иди и иди, быстро домой придешь… Так мы до Власичевой сторожки дошли…

— На Красном Долу?

— Ну, да, на Красном Долу… Знаешь ли ты ее?

— Как же не знать? — ответила бабушка, — мы там девками ягоды брали… Сколько земляники по редкому соснячку было!..

— Вот-вот… Польцо перейдешь, оно ленточкой вьется, направо крупный березняк пойдет, очень красивый, сквозь него солнышко брызжет, за ним Красный Дол с редкими соснами начинается, он всю эту местность украшает…

— Далеко вы забрались…

— Да, далече… Мы вышли из деревни вечером. Корову у хозяев посмотрели, о цене сговорились и обратно пошли. До Красного Дола идти было приятно, мы весело разговаривали друг с другом, но за долом пошли глубокие колеи… В темноте костыль Никандра соскальзывал, и он несколько раз готов был упасть, так что я с трудом удерживал его… Наконец, он сказал: «Нет, не могу, сил моих больше нет! Иди дальше один! Я как-нибудь сам добреду…»

— Да разве я тебя брошу?! — я сказал. — И думать не смей…

— Давай, — говорю, — остановимся, здесь недалеко сторожка есть, наверняка, люди добрые хлеб оставили. Мы переночуем, а утром домой пойдем…

— Мария беспокоиться будет…

— Ничего, ничего, Никандр, — успокаивал я его. — Тебе отдохнуть надо!

Мы вошли в избушку. Никандр лег на полати. Нога у него болела, протез до крови культю натер, и он его снял.

Я осмотрелся. Это была обычная избушка лесника, неказистая как всякое жилье бобыля.

— Власич и жил бобылем, — заметила бабушка, — со стародавних времен лес караулил…

— Печь, сложенная из грубых камней, стол из двух досок, скамья да полати, — вот и все убранство. На полке, у печи, кое-какой припас был, я заварил чай с земляникой. Дал напиться Никандру, потом выпил сам.

И в этой сторожке он рассказал мне свою историю.

Дядя помолчал и продолжил.

— Снайпер его подкараулил, когда Никандр на передовую из санбата возвращался… Никандр успел спрятаться в щель, а левую ногу убрать не успел.

Нога Никандра из щели торчала.

Вот эту ногу и облюбовал фашистский снайпер. И в отместку за то, что не убил Никандра, стал бить по ноге.

Если по дереву наносить методично удары обухом топора, то оно постепенно превращается в мочало, — будет измочалена, как говорят у нас в народе, — продолжил дядя.

— Подкарауливший Никандра снайпер стал упорно, стрелять в его ногу, будто играл, посылая пулю за пулей в Никандра, как в куклу.

Вначале он целился в ступню Никандра… Потом стал стрелять выше: в сухую кость… Никандр насчитал десять пуль, потом со счета сбился и сознание потерял. Только чувствовал тупые удары, как будто во сне кто-то бил его колуном по ноге.

— Господи, за что же так?! — сказала бабушка. — Неужели креста на них нет?!

— Выходит, что так…

Дядя замолчал. Посмотрел на небо.

— Да, вот какая цена заплачена за наше житье-бытье на родной земле, — сказал он задумчиво. — Чтобы родная земля была, где можно человеку голову приклонить…

Я оставил дядю и бабушку и вошел в дом.

В полутьме я увидел лицо Никандра, он прилег отдохнуть, лежал, чуть похрапывал. Кадык отчетливо выделялся на худом горле и перемещался при каждом вздохе, в груди что-то посвистывало.

Тело его было укрыто тонким одеялом, чистая подушка заботливой бабушкиной рукой была положена под голову.

Я подошел и поцеловал Никандра в жесткую небритую щеку. Губами ощутил колючую проволоку.

Потом я почувствовал, как одеяло откинулось, и рука Никандра стала осторожно гладить меня.

— Ты прости меня, Никандр, — прошептал я и прижался к его груди.

— Ну-ну, я понимаю, понимаю, милый, — говорил, прикрыв глаза, Никандр, — ты не хотел меня обидеть…

— Не хотел, Никандр…

Никандр нежно поглаживал меня и, кажется, ощупывала каждый волосок на моей голове.

Конец