Петруха Уранов

Я поднимаю глаза от земли и вижу стебли травы, и слышу шуршанье и легкий звон высохшего сена, когда его едва касаются легкими граблями, а оно так сильно высохло, что похоже на тонкие золотые нити и звенит от легкого прикосновения грабель.

Затем я вижу лицо бабушки: счастливое и умиротворенное, как будто она готова взлететь.

Движения ее красивы и гармоничны, она парит над усадьбой, словно в танце, отрывается на миг от земли, но, прежде чем оторваться, — на самом излете — успевает повернуть сено, едва коснуться его гребнем грабель, сделать следующий шаг, чтобы вновь оторваться от земли.

С утра, как только сошла роса, — блистающая на солнце всеми цветами радуги, — как будто кто-то щедрой рукой разбросал драгоценные камни по траве, — бабушка растрясла копны травы возле сарая.

Взошло солнце. Ярко светит в безоблачном небе и сушит сырую траву.

Бабушка идет по полю впереди женщин и направляет работу.

— Не грудьте, не грудьте, — говорит она. — Разбивайте клочочки сена, чтобы оно прокалилось на солнце!

Диск солнца едва заметно перемещается по небу, небо раздвинулось, стало бездонным, — от края и до края охватывает оно землю.

Огромна земля, но еще огромнее небо, охватившее всю землю!

Ветер налетает на женщин, теребит их платья. Легкие грабли в их руках расчесывают гребнем траву, — так чешут волосы человеку.

Бесконечно долго можно смотреть на поле, на скошенную траву, видеть, как шевелит ее ветер, слышать, как звенит она от прикосновения легких певучих грабель, и кажется — песню поют грабли и трава. Поет все пространство, насыщаясь тонким звоном сохнущей травы.

Лучи солнца пронзают дрожащий воздух и летят к земле, словно стрелы. Под ударами раскаленных стрел незаметно сохнет трава.

Нескошенная трава ярко-зеленая и трепещет свободно и беспечно на ветру, но вот подходит косец, взмахивает косой и под корень срезает ее остро отточенным лезвием.

Смело идет косец и плавно ведет косу — от плеча до плеча, — валит травяные валы. Медленно и плавно, без усилий, словно танцор, передвигается он по полю, делая незаметные движения ступнями и взмахивая косой. Коса описывает полукруг и валит траву на землю.

Этот косец кажется богатырем, готовым скосить все необъятные просторы русской земли.

Скошенная трава падает широким валом, утрачивая связь с землей, последние капли росы блестят на ее поверхности, безвозвратно уходят из стеблей, и меняется цвет травы.

Огромные крестьянские сараи стоят посреди усадеб, словно дворец.

Я видел сараи древней Руси, срубленные, наверное, сто или двести лет назад: черными покосившимися срубами стоят они теперь на полях и смотрят исподлобья на зелень травы. Створы ворота покосились, крыши провалились, бревенчатые стены со всех сторон обросли малинником, розовым иван-чаем, но еще стоят они из последних сил на родном поле, древние, как мир, символы мужицкого царства.

— Раньше, — рассказывает бабушка, — мужики таскали копны в исподнем, чтобы не жалили слепни… Они шли босыми ногам по полю, почти бежали, и бегущий сзади подгонял переднего: «В ногу, в ногу беги!» — кричит задний. — «Не тряси копну, а то развалишь!»

И изо всех сил бегут жилистые крестьянские ноги, похожие на конские, тащат копну прямиком к сараю.

Я закрываю глаза и представляю, как гнутся носилы под громадной копной, качается копна сена, как паланкин с важным господином.

Крестьянский сарай — дворец для сена: он высок и светел, просторен, широкие ворота, с двумя тяжелыми створами ведут внутрь сарая.

Продуваемый насквозь всеми ветрами, — чтобы сохло сено! — без мха в пазах, он стоит посреди усадьбы, полный сена.

«Такая пустая домина может стоять веками!» — говорили старики.

Носильщики забегают с носилами внутрь сарая и бросают копну на землю, затем на огромных вилах-рогулях бросают сено на самый верх, — гнутся вилы, но не гнутся жилистые руки, —мнут ногами, выкладывают края, чтобы как можно больше сена вместилось в сарай.

По окончании работы инструмент бережно складывают: ставят грабли, прислоняют к стене носилы.

Видели ли вы когда-нибудь настоящие крестьянские вилы или грабли?

Присматривались к ним?!

Черенок их сделан из березы, отшлифован до блеска тысячами прикосновений шершавых крестьянских рук и оттого гладкий, как мрамор, легкий, как раковина, а цветом напоминает свежие пчелиные соты. Это простейшее орудие крестьянского труда в руках мастера превращается в произведение искусства.

И если есть иные миры, то в них — наверняка! — вы найдете крестьянские вилы и грабли.

Я бы хотел, чтобы мои рассказы были подобны этим прекрасным и вечным орудиям крестьянского труда.

— Помнишь ли ты Петра Ивановича Уранова? — спрашивает бабушка дядю.

— Смутно, — отвечает тот.

— Напрасно… Безотказный был человек… Его у нас Петрухой звали, но после того случая я его только Петром Ивановичем величала… Если бы не он, мы бы тебя не спасли… Давно это было… Ты заболел тяжко: круп у тебя сделался и дыхание затруднено было, ты не дышал, а храпел только, воздух в легкие не проникал…

— Помню… — отвечал дядя.

— Дело в войну, в Посте было. Фельдшер сказал: вам в Шую ехать надо, болезнь тяжелая, и я не смогу с ней справиться, а ты сознание потерял и бредил сильно… Мужиков в деревне осталось мало, а те, кто остались, со мной ехать отказались, своих дел много…

Только Петр Иваныч Уранов сказал: «Давай, Евгения, поеду, выручать тебя надо!» — а у самого восемь человек детей.

Поехали мы напрямик, через Харитоново, я теми дорогами не ездила никогда…

Глушь, зима, волки по ночам воют… А у него одна присказка: «Я-рю! Я-рю, — кричит, — доедем!» Это у него означало: «Я говорю, доедем!»

Он лошадь запряг, в сани солому постелил, тулуп овчинный, тебя одеялом укрыли. Мне шест березовый дал, который берестой обмотал и дегтем облил. «Это зачем?» — спрашиваю. А он отвечает: «Увидишь, Евгения, потом!»

Выехали мы из деревни затемно, лошадь по насту шла бойко… Полдороги проехали, темнеть стало. Вьюга закружила, следы наши заметает, я тебя к груди прижимаю, а сама по сторонам смотрю. Ехали мы по открытому полю, снег лошадь хорошо держал. В одном месте свернуть решили.

Он говорит мне: «Вот этот лесок, Евгения, сейчас проедем и версты три срежем. Через речку к деревне выедем, а там уж совсем недалеко до города будет… Где наша не пропадала?!»

Мы повернули и в лесок въехали. Березки невысокие росли, — не лесок, а перелесок, какие часто по берегам рек бывают.

Он лошадь кнутом стегает, шапку на затылок надвинул, тулуп расстегнул. Кричит мне что-то, поет весело: «Я-рю, я-рю!». Я из-за ветра ничего не слышу.

Мы логом глухим едем. Вдруг лошадь встрепенулась, головой мотнула, оскалилась, и дрожь по ее телу пробежала. «К чему бы это?» — думаю. Три волка на нас выскочили. Я вначале подумала, собаки деревенские, куцые, хвосты опущены… Смотрю, они скачками за нами двигаются и не лают…

— Ну, Евгения, попали! — кричит он. — Волки!.. — и лошадь изо всех сил стегнул.

Волки вкруг саней закружили, вначале отскочили, а потом ближе подскакивать стали, сбоку норовили к лошади подскочить.

Я тебя к груди прижала. Он в полный рост встал и лошадь стегает, кричит:

— Евгения, факел зажигай!..

У меня руки трясутся, ветер свистит. Я спичку чиркаю, она на ветру гаснет. Снег глаза сечет. Да ты еще бредить стал.

Он мне в самое ухо кричит:

— Пропадем, Евгения!.. Лошадь из последних сил скачет!

Я спичка чиркнула, и бересту зажгла.

Он одной рукой вожжи держит, а другой факел схватил и факелом в морды волков тычет. Береста с треском горит, искры во все стороны летят. На санях в полный рост встал, факелом вокруг себя машет, кричит: — Эй, Вьюга, выручай, родимая!

У меня в голове все смешалось. Тени по снегу мечутся, вьюга метет, и не поймешь, где мы, а где волки. Вдруг сани накренились, лошадь дыбом встала. «Ну, — думаю, — пропали!»

Я тебя телом своим укрыла, молитву шепчу.

Он кричит: — Я-рю, держись!— и лошадь стегнул.

Лошадь из последних сил ногами оттолкнулась. Мы на крутую гору въехали.

Вдали огни показались, волки отстали.

Он ко мне обернулся, пот со лба отер, смеется: — Ну, Евгения, молился, видно, кто-то за нас сильно! Вырвались!

Смотрю, а у него все лицо обгорело, брови торчат, как крылья, борода и брови в подпалинах. Обнимает меня.

— Вот таким человеком был Петр Иванович Уранов, — сказала задумчиво бабушка.

Вечером бабушка укладывается спать, смотрит на ноги в узлах вен. От напора крови вены на ее ногах вздулись, фиолетовые бугры выступают из-под кожи.

— Ведь мы, уработанные, — говорит она, расчесывая гребнем волосы.

Гребень ее темен и кажется древним, как крестьянский мир.

— Сколько работы раньше делали! По сорок соток молодого клевера за день скашивали… Как мужики работали… Грести уж не гребли, за работу не считали… Накосившись, шли в поле скирды метать… Мужики ведь на войне погибли… мы самую тяжелую работу делали. Нас двое таких в деревне было, я и Дуня Ковалева.

— Мировой человек была, — говорит бабушка, — безотказный… Она мне, бывало, говорит: «Ты впереди меня не беги, я за тобой не угонюсь, у меня сил таких нет…»

Остались мы с ней в войну одни — мужей на войне убило. Сена накосили немного, — за всем не угонишься, — дети маленькие, колхозной работы много… Зима наступила холодная, коров кормить нечем. Мы у бригадира спросили: «Можно соломы из скирды взять?" — Он говорит: «Нет, ей колхозных коров кормить будут!" — «А делать что?» — мы ему говорим.

Он ничего не ответил, взглядом нас обвел, как будто мы перед ним не стояли.

И вот мы с ней к скирдам пошли.

Страшно. Снег скрипит, как будто за нами кто-то на цыпочках идет. Ветер свистит, поземку метет.

Мы к дальней скирде подошли, которая у самого леса стояла. В скирде шуршит что-то…

Мы себя успокаиваем, говорим: «Наверное, это мыши в соломе ходы делают!»

Мы за руки взялись и скирду обходить стали.

Смотрим, а у скирды кто-то стоит: человек или зверь? Наклонился и в соломе роется…

Вдруг остановился и на нас смотрит. Глаза выпучил, как пятаки. Мы испугались и бежать бросились. Бежим, а за нами кто-то следом бежит! Снег провалился, мы упали…

Смотрим, а это бригадир идет, солому тащит. Подошел и говорит нам строго: «Только никому не говорите, бабы, а то пропадем!»

— А почему вы пропасть были должны?! — спрашиваю я.

— Как почему?! — удивляется бабушка. — Ты Марию Шатарову знаешь?

— Ну, знаю… — отвечаю я, вспоминая, как в первый мой приезд в деревню шел я мимо махонького домишки. Дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина в ситцевом платке. «Это кто к нам в деревню приехал?! — спросила она, улыбнулась и погладила меня по голове. — Пойдем-ка ко мне в гости!» Я вошел в ее жилище, и она угостила меня ватрушкой, сияющей, как солнце. «У вас, в городе, таких ватрушек нет! — ласково сказала она. — Сам поешь и бабушке отнеси гостинец!»

— Ее за ведро картошки на три года в Сибирь сослали, у нее там ребенок умер…

— Как за ведро картошки?!

— Время после войны было голодное, у нее ребенок родился… Мария пошла на колхозное поле картошки нарыть. Кто-то увидел и донес… Приехал следователь из города, показательный суд устроили и сослали Марию в Сибирь, на реку Я- Я…

Ну, спи, спи… ты еще маленький, тебе рано все о жизни знать… жизнь не рассудишь! Жизнь прожить — не поле перейти!

«На огромном просторе земли судить человека за ведро картошки, которая выросла на этой земле…» — размышляю я.

Во сне я вижу, как работают крестьяне под лучами вечного солнца, и его лучи, разбросанные над лугами и полями, образуют прозрачный шатер над их головами.

Они прекрасны и могучи, эти люди.

Но — безмолвны!

И кажется, великую беседу ведут с Землей и с Богом.

Без слов!

Конец